Был трудный год. Война ещё не знала...

Был трудный год. Война ещё не знала,
Что близится победный поворот.
И шли составы к тыловым вокзалам
От всех меридианов и широт.

И этот ранним утром в город мой
Пришёл – какой-то скорбный, нежилой.
С охраной на площадках тормозных,
Кой-где ещё досматривавшей сны.

Откатывались, глухо плача, двери,
Выталкивая на металл путей
Полураздетых и совсем растерянных
Каких-то женщин, стариков, детей...

Они ещё с одежд своих дорожных
Не отряхнули пыль, а уж молва
Неясная, а потому тревожная
В наш городок со станции плыла.

Шли женщины. Все в чёрное одеты.
Несли узлы на сгорбленных плечах.
А сзади: мал-мала, худые дети.
И страх в глазах раскосых глухо чах.

Шли озираясь: вдруг кто бросит камень
Иль словом бранным рубанёт сплеча.
И встречные суровели глазами:
«Не сселят зря», – решая сгоряча...

Гортанный звук речей их был невнятен:
«Крым... Молоко...» –
«Не много и не мало!
Как будто на курорт явились, тати», –
Судили мы суровей трибунала.

В голодном детстве, в уличной стихии
Рождались клички подло и легко.
И вслед им мы (из-за угла лихие)
Орали: «Крымтатарымолоко...»

И – словно гром с небес! В столовой детской,
Где нас подкармливал бумкомбинат,
Увидели сидящих по соседству
Тех, сжавшихся от страха, татарчат.

Голодные глаза косят сторожко.
Казалось, сердца слышатся толчки.
И крепко алюминиевые ложки
Сжимают худенькие кулачки.

И шёпот поварихи, из любви
Перловку добавлявшей в наши миски,
Звучал каким-то новым, высшим смыслом:
«У матери все детушки – свои...»