Мне хотелось вобрать всю листву, все увалы,
Мне хотелось запомнить всех трав имена.
Мне впервые природа такой представала,
И глаза на нее мне раскрыла война.

Я – в кольце острокрышего города.
В эту ночь, на чужой стороне.
Всё, что сердцу солдатскому дорого,
Как впервые, припомнилось мне.

Концерт окончен. Угасают звуки.
Отпели на чужбине соловьи.
Маэстро смотрит на родные руки:
«Ну всё: прощайте, милые мои!»*

Я проходил по тем местам, Серёжа,
где потерял тебя я год назад.
Пустынный дол теперь мне стал дороже
тех шумных мест, где побывал солдат.

Почти полвека голос ваш зажат,
Газеты фронтовые, однодневки.
Стихов моих читатели лежат
Под Волховом, под Выборгом и Невкой.

Уже он в травах, по-степному колких,
уже над ними трудятся шмели,
уже его остывшие осколки
по всей земле туристы развезли.

Осенней новью так рвануло,
Что вздрогнул за рекой погост.
То взрывом огненным взметнуло
Над Лугою* шоссейный мост.

Хата солдатская вышла
На перепутье дорог,
Кутаясь в серую крышу,
Будто бы в старый платок.

За деревьями не видно
Приднестровское село.
Здравствуй, бабка Степанида,
Ты жива. Мне повезло.

Про жизнь и смерть.
Ущелья пахли дымом,
Он уцелел – один из двадцати.
И, прозванный стократ «неуловимым»...

Летний день надоедливо звонок,
Мухи жалят, и солнце слепит.
На кирпичной ступеньке котенок
Развалился и будто бы спит.

Весна ручьями полыхает,
Тепла и света – завались!
Опустошённо просыхает
Облезлый сельский обелиск.

Ты помнишь, Юра, помнишь,
Помнишь –
Нельзя такое забывать, –
Как ты в окопе ровно в полночь...

Следов не хранит гранит.
Выжженная земля следов не хранит.
Но если ноги кровоточат,
Если сердце кровоточит

Я не хочу молчать стыдливо,
Во всём поддакивать хуле,
Хула крива, несправедлива
На хаты крайние в селе.