Ах, суд потомков! Он, понятно, прав.
Суд с высоты, чтоб в мелочах не мешкать,
Где в том числе и я, к земле припав,
Судьбу свою прикинул в перебежке.
У старушек блокадных особенный день – пенсионный.
Он не праздник – начало рассчитанных праздничных дней.
И бездомных котов на обед позовут поименно,
И безродных собак обогреют заботой своей.
Есть божественный дар: самым малым накормят бродячих.
Есть божественный дар: добрым словом соседке помочь.
А что сами не сыты, так это не многое значит.
Даже сны о блокаде приходят не каждую ночь.
И таинственным знаньем их окна отыщут синицы,
Простучит из бессмертья прощальный призыв журавля.
И конечно, застывшая форточка сможет открыться,
И в нее не повеет январским морозом земля.
Незаметны совсем, для веселого взгляда тем боле.
Так походка легка, что как будто не снег, а трава.
Есть лекарство лекарств: жить на свете не собственной болью.
Одинокость судьбы с отчужденьем не знает родства.
И чего стоят речи вождей, сединой убеленных,
И бессчетных вельмож – от светил до сплошных дураков.
И зачем нам ровнять меценатский кураж миллионов
С ручейком пенсионных, но трижды святых медяков…
Ну а мы суетимся, судачим, мелькаем, а вроде
Понимаем, что рвется какая-то главная нить.
А когда в дальний путь мы последних блокадниц проводим,
Вздрогнет Санкт-Петербург и не сможет по-прежнему жить.