Я особо чувствителен к ожиданиям,
к ожидающим, ждущим, надеющимся,
потому-то снится мне ангел страдания
над окопами, бомбоубежищами.
В сорок пятом зимой в комнатёнке с верандой
у тёти Розы жили три квартирантки –
то ли сержантки, то ли лейтенантки.
Я был младше их года на три-четыре,
мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
пел патефон за стеной в той квартире...
Из-под пилотки локоны золотые,
гимнастёрки хэбэ с ремнём, как влитые,
сапоги-сапожки – тук-тук – позывные.
Фронтовички призыва последнего года,
им досталась война другого, победного рода:
Бухарест, Белград, Будапешт... Из похода
кое-что перепало им: полуботинки,
шали, пудра, чулки, керосинки,
а ещё открытки, картинки, пластинки...
Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
капитаны, а может, и подполковники,
а пока – примостились на подоконнике,
зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
другая сплетает и расплетает косы.
Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
а так вот сразу взял и признался:
хоть раз с девчонкой поближе я знался?
Быстрый жар обдаёт меня до макушки.
Мать зовёт: «Ты не слушай их. Шлюшки».
Ночью душно мне на моей подушке.
Слава богу, теперь вместо бомб – гулянки,
в кружках – спирт, на газете – консервные банки,
всё путём, не случись с буржуйкой подлянки...
Шум под утро: по пьянке компания угорела.
Одна к нам шастает то и дело
за лимоном. Шинель на голое тело.
Во дворе гуляки зябко сутулятся,
офицеры в белье, словно мокрые курицы,
Хорошо, что не видно их с улицы.
Сокрушается мама: «Что за дурёшки!
Без войны хотели погибнуть, как кошки...
А у той, у одной – шинель да сапожки…»
Послевоенных южных ночей лихорадка.
Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
Полстолетья прошло – угорелая снится солдатка...