Как холодно на перекрёстках!
В подъезде дуют сквозняки,
в пролёты сыплется извёстка,
в пролёты жизни и реки...
Поэзия во всём. Не так ли?
И написать хочу я капли
и дымку давнего дождя,
и дом в Останкине, где я
родился, жил, смотрел в окно –
война ещё не начиналась, –
и ветка с каплями качалась
вчера или давным-давно.
Покачивались листья, лица...
Вот в капле женщина искрится
улыбкой, бледной добротой.
– Малыш, всё тут стоишь? Ну стой!
– Иди! – мне руки подаёт
в окно открытое другая. –
Что? Дождь? Ах, чепуха какая! –
А это их последний год.
Я много лет спустя по письмам
свободным поражался мыслям
той, что улыбчиво бледна.
Простясь со сценою, она
шинель неловко надевала
и под пилотку кудри прятала –
себе и выбору верна.
А та, что руки подавала,
бывала в нашем доме мало.
Поездки к мужу, дочь при ней.
Лишь позже стало всё ясней.
Так вот она в блокадной мгле,
слабея, хлеб совала дочке,
но дочь не приняла отсрочки,
и хлеб был найден на столе.
А за моей спиною гости
галдят и произносят тосты,
заводит кто-то патефон,
танцуют танго, вальс-бостон...
В чью честь такое торжество?
Сейчас никто не объяснит.
Нет никого, кто день тот помнит,
как будто не было его.
Поэзия во всём. Не так ли?
Представьте: дождик тихо каплет,
я битый час торчу в окне
с дождливой веткой наравне,
и тает монпансье во рту.
И я смотрю, смотрю на них –
живых, весёлых, молодых, –
смеются женщины в саду.
Давно ушли все эти люди.
Их нет. И никогда не будет.
И я не в силах объяснить
ни жизнь, ни смерть. И только нить
воспоминаний мне дана,
она поэзией зовётся,
и всё же вряд ли ей искупятся
их судьбы, мир... Мир и война.