Она – в нашем доме… По чёрным ступеням...

Она – в нашем доме… По чёрным ступеням
В ладонях несёт она – в липком конверте,
Навстречу ребячьим и старческим теням, –
Расплывчатый почерк безвременной смерти.

В сумрак юдоли сиротской и вдовьей,
Одним – опускает в костлявые руки,
Другим, посиневшим, – кладёт в изголовье
Последние листья нетленной разлуки.

Мать, потерявшая сына и мужа,
Даже не может коснуться пакета, –
Стынет, седея… От мора и стужи
Высохли слёзы. Их нет у скелета.

Слышно: взывают старушечьи вздохи
К святым побратимам – Борису и Глебу;
Дети жуют кисловатые крохи…
Это письмо было склеено хлебом.

Мякишем… Верно, отец перед боем
Так и не скушал солдатской горбушки.
Умер теперь он. «Смертью героя…
За Русскую землю… у города Пушкин».

В пламя роняя целебный напиток
Из дикой щепы и домашней герани,
Доктор твердит: – Не убит, не убит он –
Ранен под легкое мальчик мой, ранен!

И – в наледи лужи – ползёт на коленях
К непроданным книгам – врачующей вере,
И долго листает у дымных поленьев
Страницы о таинствах вен и артерий.

А бледная гостья по лестничным клетям
Скользит привиденьем невиданной яви;
Она, молчаливая, кажется детям
Рисунком над сказками страшных заглавий.

Она – безымянна… Сусанна ли, Руфь ли,
Или Кармен под цыганскою шалью:
Отменная дева. Не рваные туфли.
Вязь на ногах не сползает спиралью.

Она пронесла горделиво и прямо
Пышного бюста упругое бремя.
Слышно: она собирается замуж
Ради блокады… Без чувства. На время.

Мы понимаем: ни дров, ни таланта.
Голод – не тётка. И быль – не баллада.
Плечи и бёдра в манере Рембрандта
Могут поблекнуть во мгле Ленинграда.

Жених её – здешний, из нашего дома.
Видный собою военный, – танкист он;
Всё приезжает к родным и знакомым –
С хлебом, крупою – по праздничным числам.

Вот она, вестница бед человечьих,
Идёт одиноко в морозную просинь;
Ей не желают ни счастья, ни встречи, –
Счастья она никому не приносит.