ФРОНТОВИК

Глядел я с верным другом Васькой,
укутан в тёплый тётин шарф,
и на фокстроты, и на вальсы,
глазок в окошке продышав.
Глядел я жадно из метели,
из молодого января,
как девки жаркие летели,
цветастым полымем горя.
Открылась дверь с игривой шуткой,
и в серебрящейся пыльце –
счастливый смех, и шёпот шумный,
и поцелуи на крыльце.
Взглянул –
и вдруг застыло сердце.
Я разглядел сквозь снежный вихрь:
стоял кумир мальчишек сельских –
хрустящий,
бравый фронтовик.
Он говорил Седых Дуняше:
«А ночь-то, Дунечка, –
краса!»
И тихо ей:
«Какие ваши
совсем особые глаза...»
Увидев нас,
в ладоши хлопнул
и нашу с Ваською судьбу
решил:
«Чего стоите, хлопцы?!
А ну, давайте к нам в избу!»
Мы долго с валенок огромных,
сопя, состукивали снег
и вот вошли бочком,
негромко
в махорку, музыку и свет.
Ах, брови –
чёрные чащобы!..
В одно сливались гул и чад,
и голос:
«Водочки ещё бы!..» –
и туфли-лодочки девчат.
Аккордеон вовсю работал,
всё поддавал он ветерка,
а мы смотрели,
как на бога,
на нашего фронтовика.
Мы любовались, – я не скрою, –
как он в стаканы водку лил,
как перевязанной рукою
красиво он не шевелил.
Но он историями сыпал
и был уж слишком пьян и лих,
и слишком звучно,
слишком сыто
вещал о подвигах своих.
И вдруг
уже к Петровой Глаше
подсел в углу под образа,
и ей опять:
«Какие ваши
совсем особые глаза...»
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька.
Нам было стыдно за него.
Наш взгляд,
обиженный, колючий,
его упрямо не забыл,
что должен быть он лучше,
лучше
за то,
что он на фронте был.
Смеясь,
шли девки с посиделок
и говорили про своё,
а на верёвках поседелых
скрипело мёрзлое бельё.