ФРОНТОВИК
Глядел я с верным другом Васькой,
укутан в тёплый тётин шарф,
и на фокстроты, и на вальсы,
глазок в окошке продышав.
В большом платке,
повязанном наспех
поверх смешной шапчонки с помпонами,
она сидела на жёсткой насыпи,
с глазами,
слёз отчаянных полными.
Снижались на рельсы изредка бабочки.
Был шлак под ногами лилов и порист.
Она,
как и я,
отстала от бабушки,
когда бомбили немцы наш поезд.
Её звали Катей.
Ей было девять,
и я не знал, что с нею мне делать.
Но все сомненья я вскоре отверг –
придётся взять под опеку.
Девчонка,
а всё-таки человек.
Нельзя же бросать человека.
Тяжёлым гуденьем
с разрывами слившись,
опять бомбовозы летели вдали.
Я тронул девчонку за локоть:
«Слышишь?
Чего расселась?
Пошли».
Земля была большая,
а мы были маленькие.
Трудными были по ней шаги.
На Кате –
с галошами жаркие валенки.
На мне –
здоровенные сапоги.
Лесами шли,
пробирались вброд.
Каждая моя нога
прежде, чем сделать шаг вперёд,
делала шаг
внутри сапога.
Я был уверен –
девчонка нежна,
ахи,
охи,
кис-кис.
И думал –
сразу скиснет она,
а вышло,
что сам скис.
Буркнул:
«Дальше я не пойду».
На землю сел у межи.
А она:
«Да что ты?
Брось ерунду.
Травы в сапоги подложи.
Кушать хочешь?
Что же молчишь ты?
Держи консервы.
Крабовые.
Давай подкрепимся.
Эх, мальчишки,
все вы – лишь с виду храбрые!»
А вскоре с ней
по колючей стерне
опять я шагал,
не горбясь.
Заговорило что-то во мне –
наверно, мужская гордость.
Собрался с духом.
Держался как мог.
Боясь обидные слышать слова,
насвистывал даже.
Из драных сапог
зелёными клочьями лезла трава.
Мы шли и шли,
забывая про отдых,
мимо воронок,
пожарищ мимо.
Шаталось небо сорок первого года, –
его подпирали
столбы дыма.