Пустырь, людьми и Богом брошенный,
В развилке двух сибирских рек*,
Никем не паханный, не кошенный,
Бесплодно доживает век.

Ни шороха, ни звука, ни прибоя.
Дремотная висит над морем тишь.
Отяжелев от синевы и зноя,
Усталый ветер спрятался в камыш.

Сашка Грач жил на станции Стрельна,
и не Сашкина это вина,
что в июньское то воскресенье
в Сашкин дом саданула война.

Принесли мне в землянку посылку,
И повеяло теплом.
И забилось вдруг сердце так пылко,
И я вспомнил тихий дом…

Над погостом виснут облака,
Словно над могилою венки.
Хоронить несут фронтовика
Друга своего фронтовики.

И поднялась душа-подранок,
Душа, подбитая войной,
Тоской детдомовских лежанок,
Больничной скукой ледяной.

Писать, и только, – это мало.
Цена таким писаньям – грош.
А чтоб одна рука держала
Перо, другая – острый нож.

В войну гремел наш край суровый
Своею славой до небес.
Немецкий дух, «порядок новый»
Не принял партизанский лес.

В час, когда месяц двурогий
Сеет в окна свой свет,
Дядя Миша трогает ноги,
Ноги, которых нет.

В сорок пятом
Сапожнику трудно жилось.
Много в доме голодных
И мало работы...

Дядя Федя – фронтовик.
Крепок, я не скрою.
Он красив. Собой велик,
Хоть с одной рукою.

Вновь весна курлычет журавлями
Фронтовой подвижной полосе.
Мы идем австрийскими полями
Вдоль прямого венского шоссе.

За взрывом – взрывы. Дым. Обозы.
Война… Забыть я не могу,
как навзничь падали берёзы
и затихали на снегу.

Вывели… Грязный, молчащий, хмурый,
Страшно расстаться с поганой шкурой.
В рваной болотной чужой шинели,
Передвигается еле-еле.

«Спокойной ночи».
Поздний вечер.
В окне – твой заострённый профиль.
Опять не спишь. Меняешь свечи.