Ночным паровозным криком
Разбужена тишина.
Качает вагон на стыках,
Плывёт за окном луна.

У крыс фашистских зреют планы,
Иные крысы уж в пути:
Упаковавши чемоданы,
Через моря и океаны

Был я маленьким, очень маленьким –
Может быть, чуть побольше валенка.
Годы трудные, послевоенные.
А от зноя – поля бесхлебные.

Лесная посадка. Размытый омёт.
Где немцы, где наши – сам черт не поймет.
Взлетают ракеты. А так – тишина.
В донецких степях заплуталась война.

Такое площадь знала лишь однажды,
Однажды только видела земля:
Солдаты волокли знамена вражьи,
Чтоб бросить их к подножию Кремля.

Ты помнишь, как мельница эта гудела,
Как хищно вертелись ее жернова?
Младенец грудной и старик поседелый
К нам руки тянули из смертного рва.

Выветривает время имена,
Стирает даты, яркие когда-то.
Историей становится война,
Уходим в книги мы, ее солдаты.

Хоть дó ста лет на свете доживу я,
Но не забуду этот самый бой…
Мы вышли ночью на передовую,
Чтоб удержать рубеж любой ценой.

В день празднества, в час майского дождя,
в миг соловьиных просьб и повелений,
когда давно уж выросло дитя,
рождённое порой послевоенной,

На пули, гранаты, раненья
Людей обрекала судьба.
Нас делала только сильнее
Великая наша борьба.

В Севастополе немцы.
А в тылу, в лазарете
Бредит моряк:
«Братишки!

Даст генерал заданье важное,
Его приказ непогрешим,
Опять тебе путями вражьими
Бродить под именем чужим.

Они насквозь у нас пропитаны
Пороховым солдатским потом.
А сколько верст прошли мы с битвами
По большакам и по болотам!

Я плачу в темноте кинематографа,
Я – камень, слез не знающий давно.
И хорошо – платка не видно мокрого,
И старое лицо притемнено.

Версту не добрался до дому,
Присел отдохнуть у бугра.
Услышался шорох соломы,
Родной говорок топора.