Нет, не до седин, не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;

Июнь, берущий в оборот.
Благословение на фронт:
– Какая ни случись беда –
Ты только с Богом будь всегда.

Пахали бабы на себе:
Таскали плуг тяжёлый.
Пахали бабы на себе
Устало и безмолвно.

Они приходили –
полубоги Второй мировой –
вчерашние мальчики,
повзрослевшие на целую жизнь...

Ты хоть что про режим говори,
Но порой не поешь за делами.
Лезу в шкаф поискать сухари –
Словно в детство вернулся я к маме.

Я до войны не знал, что я еврей…
……………………………………
В святом своем неведенье велик,
Я русским был в окопе неказистом –

Голод – спазмами сердце как выжег.
«Вот и всё… Скоро вечный покой»…
…Он придвинул чернильницу ближе
стариковской дрожащей рукой.

Но кто там зарёванный, кто там?
И в сердце навек запеклось,
Что многим моим одногодкам
Дождаться отцов не пришлось.

Мой тесть – военный ветеран,
Мужик весёлый и сметливый,
Прошёл через войну без ран,
Отмеченный судьбой счастливой.

Пропыленные клены и вязы.
Виноградные лозы в росе.
Батальоны врываются в Яссы
И выходят опять на шоссе.

…Равняйсь! Направо! Грудь вперед! –
Кричал солдатам старшина.
Кто выживет и кто умрет –
Мы все равны, одна страна.

Над водой балтийской стелется дым,
Стреляет в туман Кронштадт.
Стальными утесами из воды
Разбитый встает «Марат».

А когда вспоминается детство,
Под Уфою бараки в снегу –
Никуда от печали не деться,
И хотел бы – вовек не смогу.

От последней антенны осени
до незримой дрожи весны
ледяные снега и проседи
в волосах. И седые сны.

Я видел обелиск в селе районном,
Где липы, что снежком заметены,
Грустя читают список поименный
Солдат, не возвратившихся с войны.