Какие качели,
какие деревья в саду!
Гречихи цветенье
и солнечный день – на меду.

Двумя досками дверь моей квартиры
Забита накрест в первый день войны.
Четвертый год я странствую по миру,
Оставленной не помня тишины.

Там небо приблизилось к самой земле,
Там дерево в небо кидалось с обвала,
И ласточка бурю несла на крыле,
И лестница руку Днепру подавала.

Если только в моё парадное
Ходят три пожилых инвалида,
Значит, сколько же было ранено...
А убито?

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,

В магазине лежит.
И раскиданы руки.
А из сумки бежит
Молоко, что для внука.

Не знаю, для чего мне продиктован
Такой сюжет – уж слишком он нелеп
Тем, что так прост, –
Как в Праге в продуктовом
Я покупал обычный пражский хлеб.

На барже выше Сталинграда
Плывут, во сне иль наяву,
Солдаты, кони и снаряды
Плывут, – и с ними я плыву.

Ещё не кончилась война,
Но обозначилась победа.
Конь спотыкался. Борона
Влачилась тяжко до обеда.

В отцовских снах тяжёлых
Усиливался бред.
Он близких звал, которых
Давно на свете нет.

То знобит, то становится жарко:
Из окна мне картинка видна −
Золотой остроносой байдаркой
Проплывает по небу луна.

«Извещаем… за Отечество… с врагами…» –
В черной окаемке пять казенных строк.
Заходила ходуном божница, закачалось под ногами,
Надавил на темя горбатый потолок…

Опять за полночь. И опять не спится.
Опять лежать и слушать до утра –
И шелест перевернутой страницы,
И тихое шептание пера

Я тоже рос средь уличной шпаны.
И будущность была во тьме сокрыта.
И, к танцам в клубе выгладив штаны,
Я клал в карман кастет из текстолита*.

То, что было с народом,
мы знаем,
как нависла над Родиной ночь.
Всё прочли мы
и всё понимаем...