Была моя рубашка в самом деле
Единственной, и мать ее стирала
Так бережно, и влажной надевала –
Мол, ничего, досохнет и на теле.

Не помогут нам стоны,
Нас не выручит плач:
Их не знают законы,
Их не слышит палач.

Мне что-то и хотелось бы забыть,
Но я на это не имею права…
Сияло солнце, зеленели травы,
Взялась кукушка свой урок зубрить.

Мы выбирали берёзы прямые,
стройные в нашей весенней долине,
глядя на слезы деревьев немые,
с сердцем тяжёлым берёзы валили.

Казнимый страшным лихолетьем
Я, отстоявший Халхин-Гол,
Из-за Урала в сорок третьем
Сюда, в былинный край, пришел.

Всё дальше от войны уходим,
но в памяти она всегда,
нам снятся выжженные годы
и выжженные города.

Пропыленные клены и вязы.
Виноградные лозы в росе.
Батальоны врываются в Яссы
И выходят опять на шоссе.

Харьков слышит гул родных орудий.
Гул все громче. Звук разрыва сух.
Превратились в слух дома и люди,
и деревья превратились в слух.

Тёплый ветер дует. Развезло дороги.
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать

…А май звенел, светлели дали,
И люди плакали и пели,
И из руин дома вставали,
И топоры кругом звенели.

Бессонные я вспоминаю ночки,
Где второпях написанные строчки,
Случайные ночлеги у шоссе,
Где часто под обстрелом, под бомбежкой,

Гнут и гнетут холодные ветра
Упрямую полярную берёзу.
Окно землянки с самого утра
Дождя косого заливают слёзы.

Мы казённый табак курили,
С потолка блиндажа текло.
Мы о женщинах говорили
По-солдатски – тоскливо, зло.

…Ей было пятнадцать: зеленая ветка
От старого корня земли белорусской.
Я звал бы ее на свидание: «Ет-к-а!..
Ма-ры-я-а! Ма-ру-ся-а!!!

Эта быль сурова, как расплата.
Оживает память – только тронь!
Я вхожу в балладу, как в палату,
Где лежат прошедшие огонь.