Под осени тягостный ропот,
Раз в день получая еду,
Мы рыли под Тулой окопы
В святом сорок первом году.

Не будет ничего тошнее,
Живи еще хоть сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Трясёт машину хлябь дорог.
Солнце греет, не ленится.
Гляжу на торчащий из снега сапог
смирённого кем-то немца.

В те места, где селенья
хранят старины очертанья,
Где на сорок домов –
хлебородный простор...

Сомкнулись волны вмиг над рубкой,
И лодка вглубь ушла,
шурша...
Он не пройдёт с любимой трубкой...

Песни буйные горланя,
Немцы шли, орали: «Хох!»
А теперь язык к гортани
У захватчиков присох.

Мы шли оврагом тесным и глухим,
Где затхлостью и прелью отдавало.
Враг мог укрыться за кустом любым,
Чтобы на нас обрушиться обвалом.

Только что пришла с передовой,
Мокрая, замерзшая и злая,
А в землянке нету никого,
И дымится печка, затухая.

Сухарь солдатский, жесткий, словно кость,
Сон на снегу. Так начиналась зрелость.
Нам в первый год бы умереть пришлось,
Когда бы жить до боли не хотелось.

Качаются домов притихшие громады,
Дрожит гранит на невском берегу.
Стреляют батареи Ленинграда
По лютому, заклятому врагу.

Еще не верим, что пришла война.
А «мессершмит» нас бьет и в хвост, и в гриву.
Надменная и наглая игривость
В атаках отшлифованных видна.

Говорил он когда-то дивчине,
Углядев её в светлом окне:
– Ты красивой была при лучине,
А при солнце прекрасней вдвойне.

Поехал на рыбалку генерал
И место целым штабом выбирал.
– Годится? – гаркнул он на божьи мели.
– Так точно! – офицеры возгремели.

Не знаю, вспомнятся ли годы
сплошных раскатов грозовых,
когда, пройдя огни и воды,
с тобой останемся в живых.

Ни наших лиц, ни наших комнат…
Но пусть одно они запомнят:
Вокруг московского Кремля
Вращалась в эти дни Земля.