Как из камня высечены сталью,
От сапог до самых плеч в пыли,
Разметавшись молча на привале,
Спят солдаты посреди земли.

Есть в жизни народов такие суровые дни,
Что всем поколеньям врезаются в память они.
Нас пламя войны обожгло в сорок первом году,
И дымные ветры неслись, предвещая беду.

Холм земли,
да караулы клёнов,
да ограды
грозные штыки...

Поэзия во всём. Не так ли?
И написать хочу я капли
и дымку давнего дождя,
и дом в Останкине, где я...

Увижу я сквозь память
Опять одно и то ж:
Жнут женщины серпами
Неубранную рожь.

Для Петровича – угол красный,
Самый полный стакан вина.
Ведь известно, какой же праздник
Без лихого говоруна!

Вспорхнула листва, полегла трава,
Дороги кипят от пыли.
Земля задрожала, едва жива,
И вихри вокруг завыли;

Немецкими танками смяты посевы,
Свинцовая хлещет пурга.
Но грозное пламя народного гнева
Бушует в тылу у врага.

Стряхиваю, сбиваю
Юношескую спесь,
Но недоумеваю:
Что меня держит здесь?

В неполотом поле, где зной дожигает хлеба запоздалые,
где запах полыни, как дым, разъедает глаза,
прилягут на землю – как спят! – деревенские дети усталые,
глядят деревенские дети в неведомые небеса.

Серый дождик прямо к лестнице приник.
У порога ручеёк из-под калош.
А на улице буксует грузовик,
Клапанами чертыхается на дождь.

Пили бабы самогонку.
Дёшево – да зло!
А вдогонку пели звонко,
чтобы за село...

Мы – не пыль на ветру,
Не туман поутру,
Мы – другое совсем поколенье.
Нас развеять нельзя.

Отдав поклон больнице, и палате,
И медсестре, отнянчившей меня,
Пришел я вновь на линию огня,
Где льется кровь моих отважных братьев.

Я люблю снегиря за нагрудные знаки,
За снежок и за иней на птичьей брови.
У меня впечатление: он из атаки,
Снегириная грудь по-солдатски в крови.