С шершавыми, обветренными лицами
Стояли бабы: шали до бровей.
– Ты чей?
– Ничей…
Как будто голос он сперва проверил,
Тихонько звякнул – и опять молчок.
И вздрогнул человек.
И не поверил.
Ведь экое почудилось –
Сверчок…
И медлил. И, боясь пошевелиться,
Себе твердил, пугаясь тишины:
Откуда ж взяться здесь ему, в столице,
Среди больничной зябкой белизны? –
И вдруг опять!
Уже повыше нотой.
И вот, наладив тоненький смычок,
Своей певучей древнею работой
Всерьёз занялся крохотный сверчок.
Он рассыпал заливчатые трели,
На разные старался голоса…
У человека медленно влажнели
Обугленные сухостью глаза.
Качалось в окнах сумрачное небо.
Сиделки толковали шепотком…
И вдруг запахло деревенским хлебом
И розовым топлёным молоком.
И человек, смежив спокойно веки,
Впервые видел ласковые сны,
В них не вскипали от разрывов реки,
В них не было ни горя, ни войны,
Ни той смертельной яростной атаки
В логу у безымянного ручья.
Ни танковых багровых липких траков,
Где кровь смешалась вражья и своя…
Была изба.
Косые половицы.
И крынки, истомлённые в золе.
Большой родни улыбчивые лица
И каравай, как солнце на столе.
И где-то из угла за тёплой печкой
Тихонько, словно бы издалека,
О чём-то напевала – добром, вечном –
Бесхитростная музыка сверчка…
В палату заглянул и растерялся
Профессор с головой седой, как снег:
Во сне светло, по-детски улыбался
Приговорённый к смерти человек.
Помедлил. Подошёл. И, тронув руку,
Почувствовал упрямые толчки.
Стучало сердце ровно и упруго,
Законам медицинским вопреки.
Вздохнул профессор.
Повернулся к двери.
И, выходя в больничный коридор,
Вдруг улыбнулся, сам ещё не веря,
Что отменил суровый приговор.