Я помню зайца с ватными ушами
И куклу, закрывавшую глаза.
Пусть нас уже не звали малышами,
Но без игрушек было нам нельзя.

Темнеют выжженные лунки
На крышке нашего стола.
То, разогретая чугункой,
Из досок вытекла смола.

У реки,
у самой
у излучины,
Где весною громоздится лёд...

Я песни войны не пел под тальянку,
Я с ними не ждал, не страдал,
В ночь передышки в холодной землянке
Я страшное слово «убит» не сказал.

Отыщи кудесника такого,
Кто расскажет о судьбе моей,
Уверять тебя не стану снова,
Что вернусь, душою не болей.

Земля женихов принимала.
Их клали в траншею рядами.
Но женщины слёз не роняли,
А только глядели, глядели…

Нас не брали на фронт в сорок втором,
нас в убежища прятали бабки и деды.
…Ночь – пространство со всех полыхает сторон.
Утро – в пепел деревья и травы одеты.

Я, матушка Россия,
С просьбой к тебе великой:
Ежели будет трудно,
Меня покликай.

Судьбу я уже не кляну,
Не хнычу, не ною – что толку!
Отец завещал мне страну…
Страну завещал мне. И только.

Земля горела, взрывы громыхали.
И не было на свете тишины.
А маки полыхали, полыхали,
Им нет, казалось, дела до войны.

Над Днепром сто громов гремело,
Над Днепром от гари – темень…
И вас тридцать в шинелях.
И ты – командир над всеми.

У монумента Славы тишина.
И облака плывут тревожно, низко.
Как тридцать с лишним тысяч обелисков
Горят на строгих стелах имена.

Помеченной воронками тропою
Через кусты, избитые осколками,
Меня когда-то вынесла из боя
Курносая девчонка с рыжей челкою.

Сумерки. Тишь. Деревенское лето.
В свете прожектора – зелень густая,
Бронза скорбящих фигур, а налево –
Камень-гранит. На граните читаю...

Кто-то бредит. Кто-то злобно стонет.
Кто-то очень, очень мало жил.
На мои замерзшие ладони
Голову товарищ положил.