НАСТЯ
Телом пикировщика пропорот
В синь тугую крашеный восход.
Сыпанул фугасные на город
По-пиратски черный самолет.
Была война, и служил меж нас
Солдат из-под Старой Руссы.
Так вот – я вам расскажу сейчас
Балладу о странном трусе.
В глазах у него затаилась грусть
И страх – постоянный житель,
Но он спросил: «А если я трус,
В разведку возьмут? Скажите!
Я мин боюсь и пули боюсь,
Но больше всего на свете
И больше смерти о том, что трус,
Боюсь я – узнают дети!»
Он впрямь боялся звуков ночных,
И тишины к рассвету,
И всех необычных шумов дневных.
Боялся, но нет – в разведку.
А вот с заданья придет назад
И, севши на пень горбатый,
Казня себя, давай повторять:
«А страшно-то как, ребята!»
Мы все смеялись: «Как есть кино –
Опять он сказки заводит…»
Ведь в трусость его уж давным-давно
Не верил никто во взводе.
«Рисуется, – часто казалось мне, –
Зачем эта поза смелым?»
Но вижу, что щеки по белизне
Сравниться могли бы с мелом.
Но все смеялись – «Кончай чудить!..» –
От медсестер до комбата,
Когда начинал он свое твердить:
«А страшно-то как, ребята!..»
«А страшно-то как…» – и к фашистам в тыл
Опять уходил под вечер,
И пер «языка» четыре версты
Оттуда, помяв при встрече.
«А страшно…» но вновь, получив приказ,
Идет на такое дело,
Что даже у тех, кто не шел из нас,
От дум голова седела.
У нас седела от дум голова,
А он не менялся вроде,
И как прибаутка его слова
Пристали ко всем во взводе.
И я, бывало, с собой борюсь,
Но чую – охота все же
Сказать, как он про себя: «Я трус»,
Чтоб быть на него похожим.
Газетчик пришел к нему по весне,
Так он, попрятав награды,
Сказал ему: «Струсил я – обо мне
В газете писать не надо!»
Но я про него утверждать берусь,
Готов за слова ответить –
Он был, как ты, Золотая Русь, –
Всех страхов сильней на свете.
Он пал в Крыму, под Сапун-горой,
На самой кромке рассвета.
Сыны узнали, что он – герой.
А он не узнал про это.