Когда полосками газеты
В избе оклеено окно,
Когда нет хлеба, дров и света,
Тогда – действительно – темно.

Сомкнулись ножницы огня
Как раз над нашими рядами.
Был день. Глазам не видно дня:
Перед глазами – мрак и пламя.

Мы в юности записок не вели,
И, лишь пройдя через бои-пожары,
По памяти, но честно, как могли,
Солдаты написали мемуары.

Ещё порой ей снились по ночам
Пороховое огненное небо
И тусклая над книгою свеча,
Невкусный, горьковатый
ломтик хлеба…

В стране тайги,
Где нависает хвоя,
Темна, колюча, широка,
Всё для победы

У окопа куст малины,
Как домашний наш – точь-в-точь!
Уцелел от взрыва мины,
Что упала в эту ночь.

В те дни, богатые на порох,
С трудом учились мы писать:
Флакон чернил – рублей под сорок!
Тетрадь в косую – пятьдесят!

Тогда еще не было Русской державы,
Дымились леса на заре.
И прежде чем встали московские главы,
Смоленск возвели на Днепре.

Шли в атаку, как приказано, попарно.
Вдруг товарищ мой умерил бег:
Не об этот ли валун, валун коварный,
Он споткнулся и упал на красный снег?

В коридоре больничном кислородный баллон, –
Почему-то снарядом показался мне он.
Может сумерки этому были виной,
Может память, что вдруг овладела душой.

Я боюсь одного –
Не воды, не огня
И совсем не того,
Кто стреляет в меня…

В забоке кукует кукушка,
На озере плещет чебак,
А в поле вторая бригада
Сажает для фронта табак.

В зеленя – щекой небритой,
Весь в мазуте и в пыли,
Крепко спал он, как убитый,
На груди своей земли.

Зубы сжимая, стоял я в снегу.
В снегу ли? Назвать его так не могу.
В тот день я стоял на красном снегу,
На красном от крови снегу.

Есть такие Мекензиевы горы –
Окольцовывают мой город.
Через них к Севастополю едешь.
И проедешь порой, не заметишь.