Сашка Грач жил на станции Стрельна,
и не Сашкина это вина,
что в июньское то воскресенье
в Сашкин дом саданула война.
«Не посмеет. Слабό…» –
думал Сашка.
И отважно с зари до темна
он в то лето держал нараспашку
все четыре грачёвских окна.
А она не спросила,
посмела,
всё решила по-своему влёт.
И поставила Сашку к прицелу –
наводящим в кронштадтский расчёт.
А потом подползла чёрной тенью,
отвела орудийный затвор
и заставила Сашку по Стрельне
бить снарядами прямо в упор.
И однажды, в пылу артобстрела,
он по вспышкам чужого огня
положил перекрестье прицела
на четыре знакомых окна.
Он узнал все четыре. А рядом,
врывшись в землю у самой стены,
по растерзанному Ленинграду
били,
били чужие стволы.
И тогда он рукой онемелой,
обжигая металлом ладонь,
довернул маховик по прицелу,
с кровью выдохнув слово:
«ОГОНЬ!..»
Он кричал его хрипло и страшно,
позабыв все другие слова.
Он расстреливал дом свой вчерашний,
Сашка Грач из десятого «А».
И, наверно, от этого крика
и несказанных Сашкою слов
в небе
огненной дамбой возникли
все две тыщи
кронштадтских стволов.
Поднялись и ударили разом
над кипящей балтийской водой,
мстя за кровь
и за боль Ленинграда,
и за Сашкин расстрелянный дом.
…В остывающем небе прогорклом
настороженный ястреб кружил,
а под ним петлей стиснутый город
задыхался и всё-таки жил.
Печатается по книге «Избранные произведения»
(СПб.: Родные просторы, 2008).