Поздней осени скудные краски,
Скромный облик сторонки моей.
Словно чёрной задёрнуты ряской
Эти дни над простором полей.

Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.

Когда фашист бывал хмельным,
ему хотелось развлекаться.
Мы по приказу шли за ним –
в который раз! – по аппельплацу*.

На фронт трамвай уходил...
Комкала мать платок,
Отец мне плечо сдавил:
– Так надо. Держись, сынок!

Жгут ботву.
Навозом яблони обкладывают.
Чистят дымоходы.
На небо взглянув,
дожди угадывают.

О, этот невозвратный миг,
Когда и плакали, и пели,
Когда с улыбкой фронтовик
Нёс малыша, прижав к шинели!

Помню, у нас ночевали минёры.
Отгрохотал на окраине день.
Ветер забился в сугробные норы,
Снегом занёс у окошка сирень.

Блины не выходили комом –
В те годы не было муки,
И, как закрытые райкомы,
Молчали в сёлах старики.

На слова скупы поэты,
На войне – скупы вдвойне.
Лишь короткие куплеты
Сочиняли в тишине.

Всё спиртное в рюмки слито,
Всё до капли, как роса,
В той артели инвалидов,
С вывеской «Универсал».

В те дни у лавки угольной,
У хлебного ларька,
Где очередь сутулило
От злого сквозняка

Спросила ты: как на войне
Жилось и чувствовалось мне?
Не изломал ли душу страх:
Мол, миг – и обратился в прах?

В наши классы девчонок тогда не пускали,
Наша школа тогда называлась – «мужская».
Мы, наверно, грубее сегодняшних были,
Мы, наверно, больнее друг друга лупили...

Инвалид,
коллега,
Нервно говорит:
– Знаешь...

Огнистая, яро
Заря полыхает.
Над Сеймом*, над яром
Солдат отдыхает.