Земля моих предков – в тумане густом,
Он черной повис пеленою:
То раны дымятся на теле родном,
Истерзанном дикой ордою.

Не хочу тебе писать, родная,
Ни о том, как тяжек ратный труд,
Ни о том, как люди, умирая,
Навсегда дышать перестают,

Два дня орудийной пальбой
Шатает всю землю под нами.
Два дня и две ночи без сна.
Поверишь, нам вечности мало!

За Зееловым погас
Дымный день вдали…
На высоты пятый раз
В наступленье шли.

Пыльный паслён у обочины.
Пахнет палёной травой.
Школьная дверь заколочена
свежей сосновой доской.

Была земля от бомб рябою,
Был воздух рваный и рябой.
И Кёнигсберг средь поля боя
Кромешный ад являл собой.

Ночь. Тучами окутанная ночь.
Как бешеную бурю превозмочь?
Гремучий шквал из вражеской страны
Рокочет на просторах наших нив.

Бой, грохоча, Дубровку выжег.
А я упал, потом привстал,
Но сил ни капельки не выжал
И жить, казалось, перестал.

Учебники, прочитанные мной,
Усваивались поздно или рано,
Но тот, что называется войной,
Осмысливал я по отцовским ранам...

Письмо сегодня принесли
От украинских пионеров:
«Мы за деревнею нашли
Солдатский памятник фанерный.

Сгустился за окнами сумрак густой,
Январские ночи – глухие-глухие…
Поочерёдно одна у другой
Ночуют Настя и Евдокия.

Мне не забыть тот стебель колкий,
что вышел в свет из глубины,
раздвинув ржавые осколки
едва умолкнувшей войны.

По коридорищам немыслимым,
То в сейф упрятанный, то в стол,
Указ, Калининым подписанный,
Бойца в двухтысячном нашёл.

Один – безрукий, тот – с культяшкой,
С чахоткою, а кто – кривой...
Хоть в сторону вздыхали тяжко,
Но радовались: всё живой!

Неужто жил я в сорок первом?
Неужто выжил на войне?
Она и ныне бьёт по нервам
И отзывается во мне.