На бульваре пыльном в Сталинграде
Девушка-зенитчица лежит.
Перерыв случился в канонаде,
И девчонка сладко-сладко спит.

Жил на Арбате Юрка-граф,
Он по анкетным данным
Одной из многих строгих граф
Причислен был к дворянам.

Так гармошка играла и пела,
И корявая бабка враспев
Молодого солдата жалела,
Что загинул, пожить не успев.

Когда потребуется справка,
Я дать её всегда готов:
Был отделенным – Бородавка
И слева по цепи – Петров.

Пили бабы самогонку.
Дёшево – да зло!
А вдогонку пели звонко,
чтобы за село...

Тревога военного лета.
Опять подступает к глазам
Шинельная серость рассвета,
В осколочной оспе вокзал.

Почему же глаза твои настежь открыты
И всмотреться не могут в посмертную тьму?
Почему на земле мертвецы не зарыты,
Не отпеты? Скажи: почему, почему?

Есть такая песенка в Унгарии,
Пели в дни войны ее одну.
(С грустью провожают очи карие
капитана-венгра на войну.)

Куда они шли – неизвестно.
Но знали, что шли на восток.
О лямок знамения крестные!
О пыль вековая у ног...

Кто сказал, что будто бы мала
Моя отчизна, Картли* дорогая,
Что словно малый диск она легла?
Кто выдумал: мала земля родная?

Гремит медноголосие «Славянки»…
В сознании фронтовика встают
Российские вокзалы, полустанки –
Пронзительный военный неуют.

Ещё зенитки не стреляют.
Ещё гуляем до утра.
Ещё никто не объявляет,
Что немцы заняли вчера.

Трясёт машину хлябь дорог.
Солнце греет, не ленится.
Гляжу на торчащий из снега сапог
смирённого кем-то немца.

Я зачислен в стрелковую роту,
Что не сходит с передовой.
Я врастаю, как в землю, в пехоту,
В обстановке живу боевой.

Манёвры!
– Начинаются манёвры! –
Опять кричит газета на столе.
Как змеи, где-то вновь ползут минёры
И сто смертей приказа ждут в стволе.