Такое было испытанье
учиться в школе, где с войны
дух сердобольный, госпитальный
хранили стены.

Гигантский плуг войны с натугой
Корежил степь. Шел год второй.
Рванулся летом немец к югу,
Ударил танковой волной.

Я помню пламенную ругань
Освободителей-солдат.
Но ею не был я испуган –
Её ступенчатый каскад...

Синюшность неба от «Циклона Б»*…
Германский воздух ядовит и страшен.
Хотя бы шаг в распятой боли пашен,
Хотя бы шаг я не прощу себе!

Вот гордый обелиск, поставленный народом.
Шумит листва, толпясь на солнечных ветвях.
Поставлен обелиск под гулким небосводом
Там, где писатель пал с оружием в руках.

Мальчишки за окном вопят «ура!».
Идёт «война» – извечная игра.
Вот, «очередью пулемётной» скошены,
Мальчишки обрывают свой разбег...

Я тоже очень люблю родину:
Малой – уют, большой – даль и ширь.
Льды закуют, ветра запоют,
Снега укроют мою Сибирь.

Он выпустил в небо свою голубиную стаю.
Он лихо свистит и хохочет, от радости пьян.
Совсем как мальчишка, он машет рукой, а другая –
Обрубком в пустом рукаве, что заправлен в карман.

Вблизи от взлетной полосы,
На склоне, влажном от росы
И сером от зачахших лилий,
Фашисты яблоню срубили.

Я сидела скучала, книжку листала вяло.
Через форточку лился в комнату детский плач.
А по радио дикторша объявляла,
Как простую программу радиопередач...

Все это называется – блокада.
И детский плач в разломанном гнезде…
Детей не надо в городе, не надо,
Ведь родина согреет их везде.

Мы дождались хохота, смеха.
Гром, огонь и смерть позади.
Но войны тяжелое эхо
Всё поет еще в нашей груди.

Лицо твоё, вконец усталое...
Но слёзы мимо желваков
Струятся, словно воды талые
Из-под осевших вдруг снегов.

Ты помнишь всё:
И как настырно к нему
Рвалась она, весенняя трава!
И то, как мать за полбуханки хлеба...

Брезжит свет. За стол усажен парень.
Хлеба нет. Зима. Сорок второй.
Кипяток в казанчике заварен
Вишенья пахучею корой.