Три часа ночи.
Заря уже занялась.
Двадцать второе июня
Сегодня у нас.

По выходным, когда его просили,
Хоть старым был и за день уставал,
Колхозный кучер, Ващенко Василий,
Военные иконы рисовал.

Этих слёз не вытрешь насухо,
Эту боль не соскрести.
И выходят бабы к насыпи,
Руки горькие скрестив.

Их было семьдесят бойцов
И капитан седой.
Их было семьдесят юнцов
С нелёгкою судьбой.

Полчища движутся, Киев оставлен,
Воин без флага, бездомная голь…
К каждому русскому Сталин приставлен,
В каждом французе – Де Голль*.

Я опоздал к тому составу,
В котором сверстники мои,
Не поседев, настигли славу,
Не постарев, себя нашли.

Двести восемьдесят шестая*
Защищала здесь Ленинград…
До сих пор я не понимаю,
Как тут смог уцелеть солдат.

Не знаю, что такое с ним
Стряслось в начале той атаки:
Мы кинулись в огонь и дым,
А он остался в буераке.

Мой дед, известный миру плотник,
Был скуп на слово и на жест.
Пропахший стружками и потом,
Он инструмент держал, как жезл.

Мечтаю я, как после ледохода
Пройдёт весёлый, тёплый майский дождь,
И я приду на пристань к пароходу,
С которого по трапу ты сойдёшь.

Из старой зисовской рессоры
(А сталь давалась нелегко)
Он был откован мне на совесть
Одним смоленским стариком.

Когда встречаю ветерана,
То в блеске праздничного дня
Я чувствую, как ноют раны
У молодого, у меня.

Сквозь гарь пороховую,
Сквозь тени обелисков,
Как звезды, светят письма,
Идущие ко мне.

Нет имён у камней придорожных –
Драгоценным они не чета.
Но душа замирает тревожно
Там, где алая кровь пролита.

Этот колокол –
Обо мне,
Этот вечный огонь –
мой,