А юность всё-таки была
В тылу военном, в голодухе.
В свой срок, как до войны, цвела
Черёмуха по всей округе.

– Мама, глянь-ка: братишка! Живой! –
Закричала с испугом сестрёнка.
Под стеклом над её головой
В тёмной рамке моя похоронка.

По всем статьям вполне обыкновенный.
Фырчат машины, и грачи галдят.
И с фотографий жёлтых, довоенных
Погибшие не горестно глядят.

Сзади нарвские были ворота,
Впереди была только смерть…
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».

Нескончаемые хлопья
С неба падают в ночи.
А из окон, будто копья,
В снег вонзаются лучи.

– Здравствуй, сын мой… Сыночек мой, здравствуй… –
Отвечал он чуть слышно ей: – Здравствуй…
– И зачем ты лежишь здесь, мой ясный?
– Мама, я здесь лежу не напрасно…

Итак, все кончено. Я выжил.
Обмотки. В недрах вещмешка
Буханка. В тряпке соль. Я вышел,
Держась за притолку слегка.

…Летели «юнкерсы» на город наш,
Готовы всё испепелить на свете…
Тогда попала бомба в Эрмитаж,
В скульптурный зал с творением Россетти.

Каганец бензиновый неярко
Желтый свет бросает по стенам.
Улыбаясь, девушка-мадьярка
Свой бокал протягивает нам.

Месяц раненый скрылся в лесу,
Бор в снегу – поседелый будто.
Не стихай же, секи по лицу,
Нашей полночи ветер лютый!

Гроза – доколе?
Но в начале мая
Над миром встала тихая заря.
Она доныне, жарко полыхая

Прозвенела войной
Роковая година,
В удивлённых застыла глазах…
Ты придёшь покормить...

Слово «Родина» с маленькой буквы
Не умею писать, не могу.
То же самое слово как будто,
Только в чём-то уступка врагу.

Хмуро дремлют вековые ели,
Затерялся след военных троп,
И уже заметен еле-еле
Весь оплывший, брошенный окоп.