Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
В последний год на той войне.

Я лермонтовский возраст одолел,
И пушкинского возраста предел
Оставил позади, и вот владею
Тем возрастом, в котором мой отец...

Не знаю, сколько их зарыто
Вблизи от нейсских* мокрых дамб,
Где пулемёт стучал сердито,
Как мой подбитый пулей ямб**.

Дорога до-ре-ми, дарованная мне…
Расстрелянный рояль, разбросанные ноты.
Растерянная скрипка. Сводки о войне.
Прощальные гудки – охрипшие фаготы.

Не соломы желтым ворохом –
хоть привычней и ловчей –
разжигают бабы порохом
зев усадистых печей

Легкой жизни не зная,
Сын нелегкой судьбы,
Я с переднего края
Повседневной борьбы.

Игры мы не выбирали:
В прятки, салки, городки
Тридцать лет назад играли
Одногодки-пареньки.

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок – и пуля в штопор

Ни привета, ни звонка от сына,
Ни письма – хотя бы десять строк.
От Москвы до самого Берлина
Встали обелиски вдоль дорог

…И покупаться они полетели,
Расхомутаться из тряпок тугих –
В пашню втоптали мазутные тени,
Светят, очистясь от юбок своих.

Если мы с тобою уцелели
В пекле смертного огня –
Значит, эти парни не жалели
Жизни за тебя и за меня.

Под шатром нескончаемой сини
У живого огня я стою.
Потому и не пала Россия,
Что сыны её пали в бою.

Встаёт на цыпочки трава
Со дна воронки
И шепчет нежные слова
Седой девчонке.

Мело свинцом. Из этой вьюги
Не вышли многие, но жизнь
Живым протягивала руки,
Бодрила их: «Крепись! Держись!»
И мы держались, не пропали.

Грустные вести горечью полнят
Душу, и просит она одного:
Не умирайте, солдаты, кто помнит
Брата погибшего моего.