Как нереально то, что до войны:
Кудрявый мальчик в чистенькой матроске,
На синем гюйсе* – белые полоски.
Рот приоткрыт. Глаза удивлены.
Тёплый дождь – июльская услада.
Облако. Порыв. Голубизна.
В глубине запущенного сада
Песенка щемящая слышна.
Голос, отделившись от пластинки,
Властно заполняет тишину.
Невесомо сохнут паутинки.
Тень скользит по белому окну.
Голос хриплый, радостный, разбитый.
Диска ощутимый поворот.
Это он – безудержный, забытый,
Довоенный мчащийся фокстрот.
Дачный дом затих, припоминая
Туфель парусиновых полёт.
Летних платьев солнечная стая
На поляну вырвется вот-вот.
Словно снимки старые, слепые,
Сжатые в слабеющей руке:
Мать с отцом, такие молодые,
Кружатся вдвоём в березняке.
Свет уходит меж стволов куда-то,
Тени и летящи, и длинны.
Лист томится близостью заката.
Есть тревога. Нет ещё войны.
Нет ещё того, что отгремело,
А ведь отгремело тридцать лет…
И крыло у птицы побелело.
А ведь было – вороновый цвет!
А ведь пел певец, смеясь капризно,
Задыхаясь, путая слова.
Ах, какие позатихли жизни!
Песенка, а как же ты жива?
Как же ты: нелепая, смешная?
Жгучей страсти томное лицо.
Мать с отцом, о чём-то вспоминая,
Загрустили, выйдя на крыльцо.
Березняк молчит в оцепененье.
Облако. Порыв. Голубизна.
Я варю вишнёвое варенье.
Дети пробегают у окна.