Прикрыв мальца своею кацавейкой,
пока он спал, хмелея от тепла,
задумчивая старая еврейка
от голода под утро умерла.
Была она узостью плошки
И ширью отцовских рубах.
Хмелела от мёрзлой картошки,
Трезвела, пока мы в бомбёжки
Отсиживались в погребах.
Сомненьями душу травила…
Я помню, как на сквозняках
У стога, дышавшего гнило,
Плясали крестьянские вилы
В моих неокрепших руках.
Запамятуешь ли Бурёнку,
Прирезанную в закутке?
И то, как, надвинув кепчонку,
Однажды и я похоронку
Гражданственно сжал в кулаке?
На пядь переросшие травы,
Держались мы злей и прямей.
Мы были и в промахах правы,
Двенадцатилетние главы
Войной обожжённых семей.
Везения. Весточки. Вёрсты.
И пыль. И позёмка у ног.
Поляны. Плотины. Погосты.
И синь. И фанерные звёзды
У ныне заглохших дорог.
Всё снится мне эта фанера.
Томит меня в лямке забот
Великая жажда примера…
Я знаю, гражданственность – вера
В себя, в поколенье, в народ.
Она не чубы, не матрёшки,
Не хмурые складки на лбах.
Просыплешь ли хлебные крошки?
Вздохнёшь ли не так, как в бомбёжки
Вздыхали в сырых погребах?
Седеешь, а помнишь в итоге,
Как с детства не знал выходных,
Как пухли от голода ноги…
Гражданственно наши дороги
Открыты для споров о них!
Под небом пронзительной сини,
Близ рек, о которых поём,
Так остро, так невыносимо
Гражданская зрелость России
Колотится в сердце моём.