Прикрыв мальца своею кацавейкой...

Прикрыв мальца своею кацавейкой,
пока он спал, хмелея от тепла,
задумчивая старая еврейка
от голода под утро умерла.

Прервался звук мучительного кашля.
Великим всепрощением грозя,
смотрели сквозь меня, куда-то дальше,
её остекленевшие глаза.

И всем ступалось медленно и тихо,
хоть набиралось дел невпроворот.
Теперь уж мне одесская портниха
обещанную куртку не сошьёт.

Не усмехнётся сдержанно и сухо,
кроя мальцу дерюжные* штаны.
Но что там смерть какой-нибудь старухи
среди смертей невиданной войны?

У гроба мать возилась деловито.
На кладбище, упёршемся в поля,
уж если что и было из гранита,
так это вглубь промёрзшая земля.

И, колунами грохая уныло,
выравнивая острые края,
долбили неглубокую могилу
две дочери покойницы да я.

Долбили, словно с неким вдохновеньем.
А под конец, собрав остаток сил,
я грубый крест
из трёх сырых поленьев
озябшими руками сколотил.

За трату дров мальца не пристыдили.
Мы в сорок первом, в памятном году,
тот крест установили на могиле,
хоть с верой в Бога были не в ладу.