Я стою на земле. Над моей головой...

Меня березы не узнали.
Я снял берет.
На мне ни грима, ни вуали.
Я просто сед.

Фриц наяривал «Катюшу»
на губной гармошке,
разбередивая душу
хуже, чем бомбежка!

Случилось это в Старой Руссе.
Шел сорок первый грозный год…
В сентябрьском небе плыли гуси,
И вдруг над лесом разворот

Он долго ехал. Из самой Сибири.
Потом все шел, минуя перевал.
Долина показалась много шире,
А прочего совсем не узнавал.

Буханку хлеба мерзлую,
разметив вдоль шпагатом,
на Ладожском, на озере
делили мы когда-то.

Кукушка, словно бы из детства
впорхнула в память тишины.
Вернулся я, куда мне деться…
И вещмешок из-за спины.

Я не о том, что на потеху
ребячьим крикам гулко вторит.
Тут не до смеха. Это эхо –
глухая боль и чье-то горе…

Молодость была окопной:
Все за казенный счет.
«Шо-курат!» – выкрикивал ротный,
что по-эстонски – «черт».

Пуля у предсердия:
жить – не жить.
Наклонилась седенькая.
«Пить, пить!»