Отбить у немцев маленький квартал –
Таков приказ. Он ясен был и краток.
Но легче было б перегрызть металл,
Чем сделать под огнём шагов десяток.

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.

Нас поднимали в ночь повестки:
К пяти утра – в военкомат,
Вставали мамы с нами вместе,
И нас удерживал их взгляд.

Её зовут Фаина Таусон.
Перед войной – в Одессе проживала.
Я помню, как она в сорок шестом
Мужской пиджак на рынке продавала.

Утихло всё, и бой как не был.
Здесь редкой гостьей тишина.
И снова смотрят мирно с неба
В траншею звезды и луна.

Нерв боя – связь всё рвётся, рвётся…
Устала бегать на порыв.
За взрывом взрыв, за взрывом взрыв…
Связь без меня не обойдётся!

Окопы. Дубосеково. Фигуры
солдат-богатырей на рубеже…
На скоростях летят куда-то фуры,
и многое не помнится уже.

Хоронят Неизвестного солдата.
Он шёл в строю, атаковал когда-то.
Он цену знал и холоду, и ветру
И пал на сорок первом километре.

Один мой друг, с которым на войне
Пришлось лежать в одном окопе мне,
С кем под шинелью я одною спал,
С кем всю войну прошел в дыму, огне,

Земля горела, взрывы громыхали.
И не было на свете тишины.
А маки полыхали, полыхали,
Им нет, казалось, дела до войны.

Ты не забыл, товарищ, сорок третий…
Его я вижу будто бы сейчас:
Мы в армию пошли почти что дети –
Винтовка тяжела была для нас.

Над глухой деревней Одино,
Что припала камушком к Уралу,
Голосила в каждое окно
Рельса, что висела «для пожару».

Все, что носил я на войне, сносилось.
Куда девалось – неизвестно мне…
Одна ты, плащ-палатка, сохранилась,
Осталась, словно память о войне.

Кто скажет нам, что слишком мы жестоки?
Взгляни – дымятся головни пожарищ.
И угли не остыли. Горький пепел
Лежит на месте мирного селенья.

На площади плясали вдовы,
Дела закончив второпях.
Горели пламенем обновы,
Обвиснув на худых телах.