А жизнь оказалась незряшной
Моя и твоя, и его,
Который сражался бесстрашно,
Не зная про жизнь ничего.

Кричал я по ночам: «Земля на румбе!»
И воплем этим бабушку будил.
Она крестилась. Я же плыл с Колумбом
И по тайге с Арсеньевым бродил.

Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленав нас туго в одеяла

Москва. Ноябрь. А между сосен
Во всей стремительной красе
Летит в дымящуюся осень
Волоколамское шоссе.

Сегодня снег искрист и колок.
Над баней – седенький дымок.
Сюда выпаривать осколок
Придёт знакомый мой дедок.

Кем тогда ты работал? Была ли семья?
День рожденья когда твой? –
Подумала я,
Что в годину лихую...

Земля в дыму. А в небе раскаленном
Катился солнца огненный клубок.
На косогоре я лежал зеленом
Орловщины – не чуя рук и ног.

Врезалось в память:
Дождь приплясывал,
Дорога была мокрой и скользкой,
И ехал по ней инвалид в коляске.

Еще минувшей ночью берега,
Трясясь от орудийной канонады,
Как два смертельных, яростных врага,
На грозный бой сходились без пощады.

К утру отгремела бомбежка,
И вновь оживился вокзал.
Матрос на корявой гармошке
«Раскинулось море…» играл.

В краю непроходящей сырости,
где репу с редькою едят,
мне одного хотелось – вырасти
и – прочь, куда глаза глядят.

А я родился – всем смертям назло –
В тот самый страшный первый год военный.
И хоть с рожденьем мне не повезло,
Я выжил, рос, пацан обыкновенный,

Над бурным морем Северным
Сражались истребители,
Стальные ястреба,
В свинцовом ливне веерном

Батя горестно пел…
Восемь душ – забота!
В месяц дважды хмелел,
Приходя с завода…

Голодные сороковые
Послевоенные года.
Я осознал тогда впервые,
Почём фунт лиха и беда...