Я – Освенцима – не знаю!
Я – был там. Я видел вещи:
Туфли… Ботинки зияли
Безножием человечьим.

Ты так хотела сына,
Чтоб вылитый был – я,
Родная моя Зина,
Любимая моя!

Душа моя укромная,
Зачем поём с тобой:
«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!»?

Мне довелось в составе войска
Пройти румынские поля
И у советского посольства
Сменять охрану короля.

О, поле боя, поле боя!..
Воронеж. Мне двенадцать лет.
И солнце светится рябое
На змейках пулемётных лент.

Не уродина, не старуха,
но судьбу изменить – не вольна.
Вековала век вековухой:
женихов – отбила война.

Скорей, скорей оттаивайте,
Чернила наши самодельные.
И ничего вы не утаивайте
Про тыловые дни метельные...

Кружилось небо грозовое низко,
И дождь стучался день и ночь подряд
В подножье небольшого обелиска,
Стараясь достучаться до солдат.

Всех, кого сумели, подобрали.
Без салюта, без речей, без слез
Схоронили, к берегу ногами,
На скале у раненых берез.

Мальчишки за окном вопят «ура!».
Идёт «война» – извечная игра.
Вот, «очередью пулемётной» скошены,
Мальчишки обрывают свой разбег...

Сережка, вдовий сын.
Сережка, вдовий сын.
Так звали во дворе его когда-то.
Сережка, вдовий сын

Мне снился бой, тяжёлый долгий бой,
Гремели танки, били миномёты.
Мне снилось, что склонился надо мной
Нестроевик из похоронной роты.

Путь-дорожка фронтовая,
Остановка невзначай.
Ты меня, моя родная,
Среди прочих отличай.

Стан царедворцев и партийцев,
Загон рабов и холуёв…
Страна моя с клеймом убийцы
Своих детей и стариков!

Русланову слушает старый солдат,
И вольно в душе, как в долине.
Да, он консерватор, и он ретроград,
Но был в сорок пятом в Берлине.