А знамя помнит всё до мелочей
И землю ту, что названа ничьей.
А та земля – ничейная, ничья,
На ней дыханье свежее ручья.

В годы пространные, послевоенные,
В доме, который построили пленные,
Рядом с бараками, на пустыре
Выросло племя – дыра на дыре...

Над лугами ночами клубятся туманы,
Наземь густые падают росы.
А тебя измучила старая рана.
Папироса за папиросой...

Душа моя укромная,
Зачем поём с тобой:
«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!»?

Не помнится мне – только снится
На краткую вспышку, на миг:
Над просекой чёрные птицы
И сосны в разрывах немых.

Багряны, точно свет Авроры,
Лазурны или зелены, –
В них вшиты солнечным узором
Легенды о путях страны.

Ночью к слепому
яркие, как гроза,
ночью к слепому
приходят его глаза...

Я помню это утро в старом Минске:
Был выходной, сияло солнце, и народ
на озеро, на праздник собирался.
И вдруг на небе – стая страшных птиц.

Услышьте о правде жестокой,
о том, как седой генерал
от Родины милой далёко
в застенке сыром умирал.

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать – она сплошной рубец.

Мой отец проходил службу в армии.
Но войне были нужны солдаты,
и его, недообученного,
отправили на фронт.

Мой тесть – военный ветеран,
Мужик весёлый и сметливый,
Прошёл через войну без ран,
Отмеченный судьбой счастливой.

О, Родина! Как это странно,
Что в Александровском саду
Его могила безымянна
И – у народа на виду.

Мы в детстве пели на просторе,
Входя в иные времена:
«Штурмовать далёко море
Посылает нас страна!»

В те дни у лавки угольной,
У хлебного ларька,
Где очередь сутулило
От злого сквозняка