Я опоздал к тому составу,
В котором сверстники мои,
Не поседев, настигли славу,
Не постарев, себя нашли.

Еще не раз салюту загреметь, –
И знаем мы, что после Таганрогских,
Дивизиям мы будем славу петь –
Полтавским, Брянским и Днепропетровским.

Когда сгорает день в костре заката,
В краю села вдруг высветит окно.
То мать-старушка ждёт с войны солдата,
Храня для встречи горькое вино.

Я отбивался от фашистских танков,
Я в самолеты черные стрелял.
Родные города и полустанки
И села плачущие оставлял.

Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.

Четвёртый класс мы кончили в предгрозье,
Но мы о том не думали в тот год,
И детских санок лёгкие полозья
Неслись навстречу буре – без забот.

Написал я все, что надо,
А увижусь – доскажу.
А теперь письмо солдата
Треугольником сложу.

Когда вступили мы впервые
В ревущие сороковые
(Но не широты, а года),
Мы не смогли бы, не сумели...

Осенней ночью падает звезда.
В холодном небе – света борозда.
Примета есть: звезды летучей свет –
Тревожный признак, чьей-то смерти след.

Вновь привозят в госпиталь солдат –
Рыжих, смуглолицых, светло-русых.
Вновь привозят в госпиталь ребят
Молодых, совсем еще безусых.

Для меня война – не миф, не «тема» –
В душу пулей всажено былое.
Не вместить ни в песни, ни в поэмы
Миг – всего лишь миг! – на поле боя.

Как сказать, что ты жив? Так сказав, я солгу.
Но сказать, что ты умер, сумею едва ли:
на июльской траве, на январском снегу
среди тысяч убитых тебя не видали.

Дома, дома – и вдоль, и поперёк,
и наискось поставлены на поле.
Здесь ветер, знавший всё и наперёд,
не зашумит густой пшеницей боле.

О, этот бой с утра! Какой по счету –
Седьмой, двадцатый ли, сороковой?
Огонь настильный* жал к земле пехоту,
И ты дышал горелою травой.

В эти страшные годы немало
Мы тяжелых дорог исходили.
Отцвела наша юность, умчалась
В туче взвихренной танками пыли.