Над головой раскаленный свист,
По мягкому снегу ползет связист.
Хрипнул и замолчал телефон.
Сжала трубку ладонь.

Прости и помилуй всех тех,
кто был в правом бою.
Прости и помилуй, и дай Ты им место в раю.
Прости и помилуй, кто землю мою защитил...

Она была моей любовью, скромница,
Я не успел назвать ее женой.
Забуду всё, а это будет помниться
И навсегда останется со мной.

– Вперед! За Родину, друзья!
В руках сжимая автоматы,
По влажным брустверам скользя,
В атаку бросились солдаты.

Сижу на скамье у высоких ворот
И слушаю в плюше нелепом старуху.
«А мой как ушёл в сорок первом на фронт,
Да так не вернулся – ни слуху ни духу.

В детстве слышал я от домочадцев,
Коль была работа тяжела,
Кто то скажет: «Где мои семнадцать!», –
Прежде чем приняться за дела.

По заснеженным доскам топая,
лейтенанты танцуют русскую.
Завтра ждёт их судьба окопная,
скоро вслед им помашут ручкою...

Если ногу жмет сапог
Или он велик не в меру,
То считай, что ты безног:
В сапогах не ноги – нервы.

Я видел на базаре
Старшину.
Он с шапкой шёл,
Сутулый, угловатый...

В кровавых рукопашных обескровлена,
В пылающих селеньях сожжена
Была она, как вся страна огромная,
Спрессованная сердцем тишина.

В буреломной чаще,
Травами увитый,
Люди отыскали
Наш «КВ*» разбитый.

На соборе профиль прусский –
Благородный Бах.
А в камнях – солдатик русский
С кровью на губах…

Короткой казалась дорога –
Ее ограничила мгла.
Тревога, тревога, тревога
В щербатых воронках жила.

Травой густопоросший двор,
полурассыпанный забор,
крапива и бузинный кустик,
и, воспевая захолустье...

Осунувшись, и сгорбясь, и унизясь,
Дома толпятся по очередям,
И нищеты жестокий катехизис
Твердит зима базарным площадям.