ЗОЯ

Отрывок из поэмы

В сорок первом году,
в первые дни декабря,
под Москвою,
в селе Петрищеве,
возле города Вереи,
когда занялся синий, как снег, рассвет,
немцы повесили девушку восемнадцати лет,
имя которой осталось для них неизвестно.
Девушка в эти годы – утренняя звезда, невеста.
Одной невесты на свете нет.
Ее повесили.

На столе самовар кипит,
на скатерти:
револьвер, пять ремней, недоеденная колбаса,
недопитый коньяк и огрызки хлеба.
Офицеры на девушку смотрят во все глаза.

Вот стоит она, красная партизанка,
поверх ватных брюк сыромятный армейский тулуп,
за плечами походный мешок, на голове ушанка,
сдвинуты брови, упрямая складка у губ.
Как нежны эти два лепестка, но они не пойдут на уступки.
Ни за что! Никогда!
О миндалина нежная в грубой скорлупке,
как ты попала сюда?

Выгнали в кухню хозяев дома –
женщина, мальчик, старик,
красный огонь очага.
Сидят они, тесно прижавшись друг к другу,
словно отрезанные от мира
на одинокой горе, окруженной хищным зверьем,
и, как раскаты ночного грома,
над ними гремит голос врага.
Спрашивают.
Она отвечает: «Не знаю!»
Спрашивают.
«Нет!» – раздается в ответ.
Спрашивают.
«Не скажу!» – она отвечает.
Нет. Не скажу. Не знаю.
Три выраженья. Три слова.
Другие слова забыты. Других слов нет.

Такой прямоты
бывает лишь кратчайшая линия между двумя точками.
Такой чистоты
бывают лишь новорожденные дети.
Удар за ударом…
Как змеи, дерзнувшие прыгнуть к солнцу,
свистят и падают плети,
свистят и падают плети.

Молодой офицерик выскочил в темный закут,
свалился на лавку, уши заткнул, зажмурил глаза,
так и остался сидеть на месте.
А за стеной плети свистят: бьют.
Мальчик хозяйский считает удары:
сто,
сто пятьдесят,
двести.

Вновь начинают допрос.
Она отвечает: «Не знаю».
Спрашивают опять.
«Нет», – раздается в ответ.
Опять задают вопрос.
«Не скажу!» – она отвечает.
Другие слова забыты.
Других слов нет.

Голос ее, красивый и гордый,
но уже не звонкий, не чистый,
словно прижатый к стене кулаком.
Из избы на мороз выгоняли ее фашисты,
раздетую,
в одной лишь девичьей сорочке,
босиком…
Губы распухли,
искусанные молодыми зубами;
упрямо сдвинуты брови.
Босые ноги синеют от снега,
снег краснеет от крови.
Руки связаны за спиной,
по бокам два фашистских штыка –
о, как путь бесконечно далек!
Изба Василия Кулика,
высокий порог.
Повалилась она на лавку,
попросила пить…
Обступили ее, как мухи, чужие солдаты.
От безделья, от тупости или просто так,
по звериной привычке,
подносили к опухшим губам зажженные спички.
А потом надоело и это,
отправились спать,
захрапели.
Конвоир обогрелся, погнал ее к двери штыком.
Мальчик дышит в стекло,
прижался к окошку и замер,
и глядит, и глядит голубыми глазами:
мир в снегах,
безлюдная улица в звездах,
по снегам и по звездам партизанка идет босиком.

Мальчик будет расти, он многое в жизни забудет,
повстречает любовь на пути,
будет счастлив,
но однажды, как будто немецким штыком,
беспощадная память кольнет его душу,
в летний ли полдень, в весеннюю ночь ли
сердце остудит:
ноги босые девичьи идут по снегам и по звездам,
по снегам и по звездам партизанка идет босиком.

Она слышит свой хриплый голос, гордо вставший
перед врагами.
Он говорит: «Не знаю».
Он говорит: «Не скажу».
Он говорит: «Нет».
И чтобы ни слова правды врагам не поведать,
он даже чужое имя произносит в ответ.

Зоей звали ее,
но врагам назвалась она Таней.
Таня!
Во мраке бурской тюрьмы
лежит предо мною твоя фотография,
Таня!
Ты, наверно, не знала, что есть на земле тюрьма
Бурсы.
Таня!
Бурса* – зеленый цветущий край,
но Бурсы тюрьма душна и угрюма,
но в этой тюрьме лежит предо мною
твоя фотография,
Таня!

Но сегодня не сорок первый год,
сегодня год на земле сорок пятый.
Не у ворот Москвы –
у Бранденбургских ворот
бьются твои,
бьются мои,
бьются честные люди мира,
нашей великой правды солдаты,
Таня!
Я люблю свою родину так же, как ты.
Я – турок,
ты – русская,
мы – коммунисты,
Таня!
Тебя повесили за твою любовь,
меня заточили в тюрьму за мою любовь,
но я живу, а ты умерла.
Как недолго ты побыла на земле!
Как недолго ты видела солнечный свет!
Всего восемнадцать лет!
Таня!
Ты – партизанка, повешенная врагом,
я – заключенный в тюрьму поэт,
но между нами преграды нет!
Ты – дочка моя,
ты – товарищ мой,
пред тобою склоняюсь я головой,
Таня!
Как красиво изогнуты брови твои.
Словно две миндалины, очи твои.
Но какого цвета они – не понять
по твоей фотографии,
Таня!
Я читал, они карие, очи твои.
Кареглазых много в стране моей.
Твои темные волосы не длинней,
чем у Мемеда, мальчика моего,
Таня.
Как широк твой лоб –
точно лунный свет.
Как прекрасно лицо твое продолговатое.
А открытые уши, пожалуй, могли быть поменьше.
Как нежна твоя шея, совсем еще детская шея.
Ни одна мужская рука не обвила ее ни разу.
На ней не петля, не веревка,
на ней ожерелье.
Какая ты хрупкая, Таня!

Огромный солдатский сапог
выбил ящики из-под ног.
Взметнулось и закачалось
молодое сильное тело.

* Город в Турции.