В нашем гуде и гуле
Удивляюсь порой:
Ты не кланялся пуле,
А остался живой.

Пришла пора со злым врагом
Сразиться нам лицом к лицу,
И в этой битве показать
Всю доблесть надо храбрецу.

Хриплым криком капитан кого-то,
Задыхаясь, крыл в слепом бреду:
Может, поднимал в атаку роту
У стволов глазастых на виду.

Это все на нотной бумаге:
Свист и грохот свинцовой вьюги,
Тяжкий шелест поникших флагов
Над могилой лучшего друга,

Что фашистам неугодно –
Нам как раз наоборот!
Мы отбили город Гродно,
Мы продвинулись вперед.

Мы проводили в первый день отцов.
И были эти проводы суровы…
В войну мне не пришлось встречать вдовцов.
Но множились в округе вдовы… вдовы…

Между боем и боем,
подсумок досыта набив,
кашевару манерку* отдай:
черпака не жалей, мол, –

Говорят, что души погрубели у солдат,
Не понять им
Ранних весенних ароматов.
Говорят...

Над очертаньями европы,
Мерцая миллионы лет,
На Альпы, Татры и Родопы
Созвездья льют холодный свет.

Я помню время горьких лет,
поля, поросшие бурьяном,
босой ноги нечёткий след
в пшеничном поле спозаранок.

Да, были, как века, мгновения.
Об этом тяжко вспоминать.
– Хватило б только сил, терпения, –
чуть слышно повторяла мать.

Осенний дождик льет и льет.
Слышны войны раскаты.
А ветер злой вот-вот сорвет
С земли аэростаты.

В белорусской хате
три вдовы седые,
три вдовы седые
песню затевают.

Пришли на кладбище живые
В безумных поисках тепла.
И деревянные, косые
Кресты срубили мы, живые.

Кружится тихий снег.
Жарко горит село.
Небо, как в страшном сне,
Пламенем обнесло.