Я не забуду, как сказанье,
пустую сцену, где в пыли
саперы с красными глазами
безмолвно щупами вели.

Мы ушли из школы
В маршевые роты.
От доски – в окопы,
В родинках чернил.

Всё испытав,
Мы знаем сами,
Что в дни психических атак
Сердца, не занятые нами,

Питомцы сада, лучшего на свете,
Строители величественных дней!
Кто ближе сердцу матери, чем дети?
Кто вам отчизны-матери милей?..

Война отшумела… Как жалко!
Родись чуть скорей – и успели б
и мы себя в ней показать.
А так теперь что ж? Ешь да спи...

Помню. Год сорок пятый.
Осыпавшиеся траншеи.
Окопы. Мины на земле.
Поля не вспаханы.

Синее, обыкновенное
Небо послевоенное.
Ни тыла, ни передовой,
Крыша над головой.

В болоте за Ржевом валяется каска.
Её облепила зелёная ряска,
И свастики крест не видать из-за вмятин,
Пробоин и бурых подтёков и пятен.

Ты одна в этой тихой и скорбной избе,
Одинока по самой жестокой судьбе.
Сын погиб на Карельском в 43-м году.
Братья пали в боях в сталинградском аду.

Запах гари.
Бинт кроваво-розов.
На носилках – будто на щите…
И росинка...

Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан.

Что может быть вкусней глотка воды,
Когда от жажды пересохли губы,
Когда бы фляжку,
Хоть на всех одну бы,
И пригоршня – спасенье от беды.

Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»
Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.
Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,
И швырял он, злясь для вида, мёрзлые комки земли.

Он в шахматы играл со мной
и был мне всех родней и ближе.
Мы так любили с ним зимой
бродить в Сокольниках на лыжах…

Идут по переулку две подружки,
Две бабушки, две древние старушки,
По лужам ковыляют не спеша.
Погода нынче выдалась сырая.