Я видела в детстве донские туманы,
Я знала повадки лихого коня.
Далекие предки мои атаманы.
И нет иудейских корней у меня.

Мой отец – воспоминанье кожи
О колючей нежности солдата,
Уходившего на фронт когда-то.
На руки он взял меня, похоже…

Они прошли по тысяче дорог –
К Парижу, к Брюсселю, к Антверпену, к Варшаве, –
И целый мир от ужаса продрог,
Прислушиваясь к их чугунной славе,

Едим замёрзшего грача
В уюте тесного жилища.
Она красна и горяча,
Морозом даренная пища.

Мы видели смерть. И запомнили мы:
Глаза у нее – не мышиные норы,
Но вспышками молний разили из тьмы
И мрак рассекали вокруг ее взоры.

Нам выдавали ордера
В военные года.
Была раздета детвора,
Стояли холода…

Три дня мы бились за село,
Три ночи зарево цвело.
И, словно стебли тех цветов,
Там трубы чёрные домов.

Сосны соснам говорят:
«Гляньте: у делянки
Хорошо-то как горят
Вражеские танки!»

Мне приснился народ наш мальчиший –
Лет пяти и постарше: шесть, семь…
Было лето. Краснели вишни.
Немцы пленные шли по шоссе.

За мною смерть гуляет по пятам,
Земля гудит и стонет под ногами.
А я назло всем грозам и смертям
Письмо пишу на родину стихами.

По спине моей, как по нотам,
Дробь сыграла в один момент,
Палка – двигатель нашей работы,
Безобидный на вид инструмент.

Мне из окопа видно озерко.
Игра лучей становится живее.
Как вдохновенье, солнце высоко!
Я думаю о нем, благоговея.

Поставь, киномеханик, ролик,
И пусть с экрана загудит
Огонь военных кинохроник
И душу властно опалит.

Я шинелью во сне укрываюсь –
Так тепла, и мягка, и плотна.
А когда на врага я бросаюсь,
Превращается в крылья она.

Сети ль под небом волгли,
Шли облака ли, –
Там, на закате, волки
Волгу лакали.