Мы шли. Сиял огонь во мраке.
Горели ноги в сапогах.
Соль выступала на рубахе,
И пыль скрипела на зубах.

Жизнь торжествует в разномастном гуле,
Где вздохи вдов порою не слышны…
В большой эмалированной кастрюле
Замесит мама...

Нас не учили, как под танк бросаться,
И амбразуру вражью как закрыть,
И на врага живым тараном мчаться…
Но нас учили

Дочитали мы страницу.
Всё. Пора ложиться спать.
– Пап, а как они в больницу?
Им ведь, раненым, не встать!..

И тридцать лет после этой гибели
Я работаю, спорю. Люблю. Живу.
И ныне, губами шепча бесплотными,
Глядит на меня мой убитый двойник

В очередях накурено. И звук
Беседы долгой без особого сюжета,
За пазуху нырнув, ползёт из-под манжета
И в жестах расправляет кисти исхудалых рук.

Сегодня здесь ты, завтра – далеко.
Идешь вперед сквозь яростные грозы…
Не ведал я, как будет нелегко
Лить на чужбине горестные слезы.

Стремительно рвётся в простор с пьедестала
Торпедного катера стройное тело.
Как будто промчавшихся лет не бывало
И снова по курсу горячее дело!

Цветёт герань на подоконниках,
Струится в окна жёлтый свет.
В углу, на столике, гармоника
И мужа-воина портрет.

Упрекаешь горько: «Всё легко вам,
Ни войны не знали, ни потерь,
Сами выросли на всём готовом –
И чему научите детей?»

Я знаю, мама, как тебе несладко
С печалью в доме быть наедине.
Выходишь на дорогу ты, солдатка…
Дорога заблудилась на войне!

Шумят под Можайском дремучие ели,
И сосны шумят, потерявшие сон.
Четыре недели, четыре недели
Сражается насмерть в лесу батальон.

Все думали, что с Гитлером война
продолжится не годы, а недели.
И, сев у затемнённого окна,
с надеждой в репродукторы глядели.

Дождик мимолетный.
Ветер тучку гонит.
Девочка танцует
На сыром газоне.

Это будет, я знаю… Не скоро, быть может, –
Ты войдешь бородатый, сутулый, иной.
Твои добрые губы станут суше и строже,
Опаленные временем и войной.