Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»
Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.
Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,
И швырял он, злясь для вида, мёрзлые комки земли.

Вечернее солнце природу утешит,
Все улицы будут светлы и грустны,
По ним прошагает давно поседевший,
Последний солдат той, Великой войны.

Оркестр играл «Прощание славянки»,
И вслед нам, уезжающим на фронт,
Смотрели молча бабы-россиянки,
Пока мы поднимались на перрон.

Я презираю слёзы у мужчин.
Но было – сам от слёз не удержался,
Когда на Пискарёвском повстречался
Среди могил рыдавший гражданин.

Крутые ступеньки в аптеке
Истёрты, и ноги скользят.
А много ли сил в человеке,
Когда ему за шестьдесят?

Он вылез из танка. Всё дымное небо
Навылет прошито осколками звёзд.
Живой…
В переделках каких только не был.

А я опять читаю письма –
Те, что прислал с войны отец.
С врагом неделю батя бился –
Погиб под городом Елец.

Пятидесятые года,
Пора целинного запала.
Страна счастливая тогда
Прорехи скорбные латала.

Соседка щедро нагребла
Углей, спросила: «Писем нету?»
А писем не было – могла
Не бередить болячку эту.

Дом немецким снарядом
Разворочен, разбит,
А черемуха рядом
Невредима стоит.

Опять сигнальная ракета
Жар-птицей взмыла в небосвод.
И снова вздрогнула планета.
И в ночь уходит разведвзвод.

Говорили невесело бабы
Мужикам на покосе у нас:
«Вы от ран-то пока ещё слабы,
Мы покосим делянки без вас».

Посередине всей России,
На самом краешке села,
Три пацана в избушке жили,
А на земле война была.

Родные отцовские сени
Кровавую помнят войну.
И быть им в плену у сирени –
Не то что в фашистском плену.

Сквозь шквал огня, орудий гром
Летит с победой грозный Ил.
Кусты чуть не задев крылом,
Пилот машину посадил