И всё же за нас умирали
В Отечественную войну.
За нас в самолётах сгорали,
За нас пропадали в плену.

Вот так и вижу подельскую вышку,
Что, чуть живая, упиралась в небо!
Я расскажу сегодня про мальчишку,
Про эту вышку

Кружится пепел, точно стая галок.
Берлин горит, и вот уже в ночи
Стоит Рейхстаг угрюмо, как огарок
Почти погаснувшей свечи.

Цветут стволы цветами побежалости*,
Орудиям стрелять уже невмочь,
И как солдат, шатаясь от усталости,
Сойдет в окопы фронтовая ночь.

Гудки охрипли, но басят, басят…
И каждый на своей, особой ноте…
Пришёл отец – ох, трудно в шестьдесят! –
Угрюм. Видать, неладно на работе.

Как библейские звезды исхода,
Надо мною прибита всегда
Сорок первого вечного года
Несгорающая звезда.

Вечернее солнце природу утешит,
Все улицы будут светлы и грустны,
По ним прошагает давно поседевший,
Последний солдат той, Великой войны.

Прохожий
Заскрипел ногой…
Ты поклонись ему.
«Подумаешь!

Паровоз загудел. Поезд тронулся.
Пассажиры к вагонам бегут.
На перроне солдатики строятся.
Ждёт их дальний и долгий маршрут.

А мама уезжала на подножке,
Последние пожитки увозила.
В чужой деревне за ведро картошки
Седую грязь под окнами месила.

Я был главным поэтом
На всей улице нашей,
Где врастали в планету
Семь приземистых хаток.

Во мне он – метою из мет,
Я – слово им запетой песни.
Так получается, что дед –
Не одногодок, а ровесник.

Уходят совсем ветераны,
Редеют седые ряды…
Болят не телесные раны –
Болит у них сердце в груди.

В прифронтовой испуганной тиши,
В остекленевшей от мороза рани,
Старухам помогая, – малыши,
Мы в белый березняк тащили сани.

С нервной улыбкой, калечащей рот,
Он по седьмому десятку идёт.
Китель на вырост… об этом молчок.
И в сапоге осипевший сверчок.