По старой памяти, как будто невзначай,
Я захожу к твоей седой старушке.
В коричневые глиняные кружки
Она душистый разливает чай.

Вдали от стен московских – как воздуха глоток –
Среди лесов мордовских – уездный городок.
Здесь, в бабушкином доме, ещё и мал и хил,
Как в золотой соломе, я поначалу жил.

Начало я проспал.
Рев, вопли, взрывы матерщины.
По улице, задрав –
столы, оглобли, выварки, узлы

Уставший сейнер у причальной стенки
Покачивает волны не спеша.
Кипит вода чугунного оттенка
За опояской Холмского ковша.

Пушка на мамаевом кургане
Как застыла над живой землей.
Перед ней, воспоминаньем ранен,
Встал я, путешественник седой.

Майским солнцем комната нагрета,
Теплый ветер штору приподнял.
Вынул из потертого планшета
Карту, по которой воевал.

Город невель… Великие Луки…
Срок немалый и путь непрямой…
Наконец, после тяжкой разлуки
Возвратились солдаты домой.

Как часто снятся по ночам
Бойцы с тяжелою судьбой,
Приходят будто невзначай
Поговорить опять со мной.

Среди корней заветренных и длинных,
Среди немой грунтовой тишины
На старых пашнях обнажились мины –
Молчащие свидетели войны.

Бой скажет «отбой», и, упав головой
На каску, что мягче подушки,
Во сне прихожу я знакомой тропой,
Забывши про мины и пушки…

Чудом иль не чудом, но из боя
Вновь я вышел цел и невредим.
Материнскою твоей тоскою,
Видно, в самом деле я храним.

Казнимый страшным лихолетьем
Я, отстоявший Халхин-Гол,
Из-за Урала в сорок третьем
Сюда, в былинный край, пришел.

Кажется, в жизни моей несвятой
Только и есть что в наследство для сына –
Клавишей битых разболтанный строй,
Знавшее виды моё пианино.

Мы – последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы – подснежники. Мы из-под снега,
Сумасшедшего снега войны.