Хоть дó ста лет на свете доживу я,
Но не забуду этот самый бой…
Мы вышли ночью на передовую,
Чтоб удержать рубеж любой ценой.

Меня мальчишкой малым обокрали...
Стояли дни суровы и горьки.
Оставив семьи в горе и печали,
В военкоматы шли призывники.

Ночами бродит по селениям тревога,
Оповещая замерзающих солдат,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Полки немецкие разбитые лежат.

Гудит под ногами
Чужая земля.
Шумят под ветрами
Чужие поля.

Два парня – беззаботных, молодых –
Беседуют на языке немых;
Так и мелькают руки их вразлёт.
Проходит мимо женщина – вздохнёт…

Все на белом свете разъезжаться стало.
Поднялись и едут. Встали и идут.
Пастухи уводят золотое стадо,
Потому что надо воевать и тут.

Послевоенные вокзалы!
Исчадье нищеты и зла.
Всю голытьбу страна свезла
В их переполненные залы.

Туман плывёт над спящею рекою,
баюкая ленивую волну.
Рассвет неслышно подойдёт к окну,
не нарушая этого покоя.

Кто песнь поет, тот жить еще стремится,
Ему не страшен мрак небытия,
Он верит в то, что в спертый дух темницы
Ворвется ветра свежего струя.

Тихий вечер, пропахший мятою,
Сквозь года осколок прожёг.
Я стою в деревне Клемятино –
В незнакомой, но не чужой:

С детства, помню, мечтала
я увидеть Москву.
Годы шли. Подрастала.
Сбылся сон наяву.

Шли они, как на параде.
Ряд за рядом,
Те, кто грудью своей прикрыл
Последние корабли

Серый дождик прямо к лестнице приник.
У порога ручеёк из-под калош.
А на улице буксует грузовик,
Клапанами чертыхается на дождь.

А я-то выпалил некстати:
«У вас по-графски стол накрыт!»
И сразу сникла тётя Катя
И вдруг заплакала навзрыд.

Я хочу, чтобы встретились совесть и память
И была тишина на планете такая,
Чтоб услышали люди, как вечное пламя
Имена безымянных читает, вздыхая.