Я видел боль и горечь отступленья,
И кровь, и скорбь, и слезы на глазах,
И в пепел превращенные селенья,
И воронье в багровых небесах.

Он идет по крутой тропинке,
Уходящей в лесную тьму.
Каждый кустик, даже былинка
Низко кланяются ему.

Я шинелью во сне укрываюсь –
Так тепла, и мягка, и плотна.
А когда на врага я бросаюсь,
Превращается в крылья она.

В платочке, деревенская, конечно,
В Москве, я видел, женщина одна,
Не сдерживаясь больше, безутешно
У Вечного заплакала огня.

Миг единый я хотел бы молча,
родина моя, побыть с тобой.
Землю сотрясает грохот полчищ,
зарева горят во тьме ночной.

Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще
вот здесь
безумствуют стрелки

Молчит солдатская гармошка…
Грустим о русом пареньке…
Ещё дымится «козья ножка»*
В его откинутой руке.

Котельнич, Оричи, Стрижи
И вот Чухломинский разъезд*.
Здесь, как слезу ни сторожи,
Она глаза мои разъест.

Суровое военное житьё.
И столько в нём традиций, сколько прозы…
И перед боем чистое бельё
Солдатам выдавалось из обоза.

Шепчу не имя: есть оно – и пусть, –
Нет, всю тебя, как песню, наизусть!
Молочный запах кожи молодой,
Изгиб руки – девический, худой,

Меня война в развалины вела,
Но, контуры живые обретая,
Вдруг возникали, полные тепла,
Осенние пейзажи Левитана.

Мы в юности записок не вели,
И, лишь пройдя через бои-пожары,
По памяти, но честно, как могли,
Солдаты написали мемуары.

Нет праздничной окраски у войны –
Ее глаза огнем опалены,
Ее поля свинцом напоены,
От крови реки все ее – красны.

Мне нравится имя моё – Василий.
Меня так по дяде назвать решили.
Он пал на войне за Москву и Россию,
За то, чтоб меня называли Василий.

Когда сраженье стихнет понемногу,
Сквозь мирное журчанье тишины
Услышим мы, как жалуются Богу
Погибшие в последний день войны.