Отбить у немцев маленький квартал –
Таков приказ. Он ясен был и краток.
Но легче было б перегрызть металл,
Чем сделать под огнём шагов десяток.

Я помню домик, двор и ель,
Окно с болящей тётей Пашей,
И чёрный кожаный портфель,
Насквозь антоновкой пропахший.

Мы видели в глазах людей укор,
Когда в бинтах мы отходили, в саже.
А после нас их через час – в упор,
А через два их – в землю заживо.

...В сорок шестом мы с бабкой побирались. Голод
шагал Тамбовщиной, спускался по Хопру***.
А впереди него бежали вошь и крысы. Мы – за ними:
подальше от Русанова****, от скрежета проклятых
крупорушек*****...

Одинокие печки.
Ни крыши, ни стен, ни крылечек,
Ни даже деревьев в саду!
Лишь кафельных несколько печек

Серый дым ползет по перелескам,
Дышат гарью черные поля.
Под Москвою, Полоцком, Смоленском
На врага встает сама земля.

Стремясь быть лучше и честней,
Мы нашу жизнь, как песню, пели.
И над могилами друзей
Который год поют метели.

Запах свежевспаханной земли
Передать словами невозможно:
В нём кричат тоскливо журавли,
В нём о чём-то шёпот ветра с рожью.

Расскажи мне, девочка, как с мёртвыми
танцуется,
как с мёртвыми танцуется посреди
ночи...

Был сорок третий год. Шло третье лето
Войны, когда в сибирское село
Приехал скульптор и двухтомник Фета
Привёз, не показалось тяжело.

Ветер улетает на восток,
Унося берёзовый листок.
И слеза стекает по стволу,
И летит звезда в ночную мглу...

Кажется, в жизни моей несвятой
Только и есть что в наследство для сына –
Клавишей битых разболтанный строй,
Знавшее виды моё пианино.

Все вокруг полыхает пожаром,
И кричит, задыхаясь, старлей:
«Встань, пехота! Тебя ведь недаром
Называют царицей полей».

Сколько смешано судеб
И различных кровей!
Добираюсь до сути
Родословной своей.

Нас поднимали в ночь повестки:
К пяти утра – в военкомат,
Вставали мамы с нами вместе,
И нас удерживал их взгляд.