Шинель бойца давно заиндевела.
Трещит мороз. Костер дымит сырой.
В окопе все покрыто белой
Шершавою обветренной корой.
Михаилу Львову
Снаряды грызли землю Сталинграда.
Вскипала Волга. мертвый плыл паром.
Горбатый, грязный, как исчадье ада,
Немецкий танк поднялся над бугром.
Он пол-европы траками пометил,
Броней сметал он всё перед собой.
И вот стоит у Волги на рассвете,
От выбоин и вмятин весь рябой.
Еще мгновенье – и на этом танке
Опустят люк. Рванется танк, дрожа.
Начнут полосовать его болванки
Тяжелое железо блиндажа.
Еще мгновенье… Но в раскатах грома,
Стоявшая в укрытье до сих пор,
Рванулась из-под рухнувшего дома
Уральская машина на бугор.
Они сцепились, будто в рукопашной,
Сшибая бронированные лбы.
И замерли заклиненные башни.
И оба танка встали на дыбы.
…Мы шли вперед знакомыми местами,
Оставив на высоком берегу
Машину с опаленными крестами,
С оборванными траками в снегу.
А рядом с нами медленно и грозно,
Весь в ранах и рубцах, без тягача,
Шел танк уральский по земле морозной,
Магнитогорской сталью грохоча.
В пути спросил один солдат другого:
– Ты, кажется, с Урала, побратим?
И руку он потряс ему без слова.
И все без слов понятно было им.