Не печалься! Скоро, очень скоро
Возвратится мирное житье:
Из Уфы вернутся паникеры
И тотчас забудут про нее.

На рубеже войны и мира
Солдатам в касках боевых
Как невзорвавшаяся мина
Она казалась в первый миг.

Мы слишком поздно молодыми стали,
мы слишком рано начали стареть.
«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин»* –
нас научили в школьном хоре петь.

В краю непроходящей сырости,
где репу с редькою едят,
мне одного хотелось – вырасти
и – прочь, куда глаза глядят.

Когда встречаю ветерана,
То в блеске праздничного дня
Я чувствую, как ноют раны
У молодого, у меня.

Хоронят Неизвестного солдата.
Он шёл в строю, атаковал когда-то.
Он цену знал и холоду, и ветру
И пал на сорок первом километре.

Кажется, в жизни моей несвятой
Только и есть что в наследство для сына –
Клавишей битых разболтанный строй,
Знавшее виды моё пианино.

Заросли, обвалились окопы,
Много лет пронеслось с той поры –
Шли тогда безоружные роты
На кинжальный огонь немчуры.

Едва приехали – и сразу из теплушек.
Какой-то маленький литовский городок.
– А ты чего, браток стоишь, развесив уши?
А ну, давай сюда, делить сухой паёк!

Ты мне чужой – не друг и не любимый,
на краткий час мы жизнью сведены.
Ты видел смертью взрытые равнины,
а я такой не видела войны.

Смуглые горластые ребята
К поездам бежали поутру –
Возвращались с запада солдаты,
Задыхались песни на ветру.

За дни боев я стал намного старше,
Сам у себя я на глазах старел,
Когда в снегу по пояс шел на марше,
О жаркий ствол винтовки руки грел.

Бывает, увидишь порой
Совсем неприметный холмик
С печальной и тусклой звездой,
А рядом – рассветный шиповник...

Моя бабушка –
мать председателя колхоза –
до конца своих дней
машин сторонилась.

Эти слёзы надо понимать!
Я в пивной с названьем «Бабьи слёзы».
Тут услышишь про такую мать,
Что по коже побегут морозы.