О, этот бой с утра! Какой по счету –
Седьмой, двадцатый ли, сороковой?
Огонь настильный* жал к земле пехоту,
И ты дышал горелою травой.

Как прошлый год, как десять лет назад,
Разбрасывает листья Летний сад,
И кружатся они, и бьются оземь.
И как свидетель смотрит Ленинград...

Я написал свое письмо
Еще весной зеленой
И до сих пор не отдаю
В бригаде почтальону.

Приказа нет. И связи нет.
И, видимо, не скоро будет.
Погиб комдив. В огне весь свет.
Нам отойти бы… Кто осудит?

Малая букашка по окошку
Делает в который раз круги,
Хочет отыскать на волю стежку,
Только что не скажет: «Помоги!»

Нам отпущено время – немного вздремнуть после боя.
Наш тянь-шанский Мартынов зарыться додумался в снег.
И уснул Щаденков под березою рядом со мною,
и во сне автомат крепко держит в руках Шукербек*.

А вдруг ты выжил в грохоте войны?
Живешь и вспоминаешь нашу дружбу,
Ах, до чего же были мы юны,
Но при оружии…

Вечернее солнце, устав,
катилось к черте горизонта,
и мчался стремительно к фронту
окутанный дымом состав.

А знамя помнит всё до мелочей
И землю ту, что названа ничьей.
А та земля – ничейная, ничья,
На ней дыханье свежее ручья.

Не погиб под Москвой он под градом огня навесного,
В Ленинграде голодном дистрофию и голод он выстоял,
В Сталинграде горящем остался нетронутым снова
И по Курской дуге невредимым прошел через выстрелы.

Враг идет. Прощай, родная!
Будь жива-здорова.
Мне ль томиться, оставаясь
Под родимым кровом?

Хмельные вагоны на рельсах шатались.
И Курск, и Орел позади уж остались…
И вечер окрашен был ультрамарином,
Когда я увидел в окне Украину.

Я кручу наш берёзовый жёрнов,
Всю избу сотрясает – дамбыр*,
Шебуршат между чурками зёрна,
Только мало в тарелке крупы.

– Помнишь, мама, колоски военные,
Редкие, на низенькой стерне,
Золотые, необыкновенные;
Поле после жатвы в сентябре?

У девчонок,
Как волны залива,
Зелены озорные глаза…
И опять моё сердце заныло,